Баку моего детства — небольшой, камерный, уютный. Всё неподалеку. Друзья — во дворе, школа — за углом, кино видно с крыши, а наша коммуналка — аккурат между библиотекой и театром.
Мой папа, Агададаш Курбанов, стал Заслуженным артистом Республики в 24 года. И ему, как прогрессивному деятелю театра, советская власть выделила персональную жилплощадь — комнату размером аж в 13 квадратных метров в коммунальной квартире. Там и стали мы жить-поживать, сперва втроём, а после ещё появилась на свет моя младшая сестра Гюльшан.
* * *
Папа родился в 1911 году в районе Баку, который позже прославился как «Советская». Серьёзное было место и люди там жили серьёзные, с крутыми нравами. И вот среди этих людей мой дед Курбан был авторитетом. Такие авторитеты в Баку назывались «гочи». Защищали бедных, наказывали виноватых, решали споры. Курбана уважали за доброту и справедливость. К сожалению, как-то раз он отправился кого-то выручать и не вернулся. В дореволюционном Баку, где многие ходили с оружием, это не было редкостью. И мой отец, ещё малышом, попал под опеку своего деда. Тот тоже был «гочи», но добротой не отличался. Суровый был мужчина, хотя и носил романтическое прозвище «Гёйгёз» («Голубоглазый»). Прадед не принял революцию и терпеть не мог всякие идеи реконструктивного периода:
— Что-о?! Какие пионеры-шмионеры?! Ах ты шалопай! Чтоб я в моём доме этого больше не слышал!
А чтобы наказ дошёл быстрее, побил внука. Так что из-за деда Гёйгёза юному пионеру Агададашу пришлось «скрываться в подполье» и прятать галстук. Второе увлечение внука — театр! — дед тоже не принял. Но сцена манила Агададаша и вместе с другими мальчишками они сколотили драмкружок. Репетировали на улицах, в парках, в подворотнях… И несколько лет спустя их кружок переродился в настоящий Театр Юного Зрителя. Играли юные для юных, но пьесы брали «взрослые»: Шиллера, Ахундова, Мольера, Гоголя… Чтобы зрителю было все видно даже с дальних рядов, начинающие артисты использовали реквизит побольше. Тетрадку делали размером с газету, карандаш — чуть ли не с полено.
Уроки драматического мастерства ребятам преподавал известный тогда театральный педагог Туганов, исповедовавший учение Станиславского. Он задавал ученикам своеобразные этюды:
— Так, Агададаш! Вот тебе задача: зайди в аптеку и купи, скажем, горчичники. Но помни, ты иностранец и никакого языка, кроме английского, не знаешь!
И отец, не знавший никакого языка, кроме азербайджанского, шёл в аптеку и выполнял наказ. Он вообще был невероятно способным человеком и мастером перевоплощений. В те времена, как я слышала, мой будущий папа даже раз забрался на минарет и принялся петь «азан», да так, что прихожане, хоть и удивились, но поверили.
В театре мама с ним и познакомилась.
* * *
Моя мама, Кюбра Курбанова, происходила из аристократической семьи. Её отец, Хабибулла Абдулла-хан, был консулом Ирана на юге Российской империи. Они мирно жили в центре Баку, занимая небольшой особняк. Дед Хабибулла принял Советскую власть. Но в 1930 году был переведен в Среднюю Азию и там через два года скончался. Семья, остававшаяся в Баку, его больше не увидела. Из особняка оставили только две комнаты, остальное конфисковали…
Но в прежние годы умели радоваться даже малому. Поэтому, когда родители, поженившись, въехали в нашу коммунальную комнатку, это было счастье!
Помимо нас в четырехкомнатной квартире жило еще две семьи: Хохловы и Гершуновы. Хохловы занимали одну комнату, а Гершуновы — две. На кухне стояли три двухконфорочные плиты и два стола. Для нашего стола места уже не хватило, поэтому мы завтракали, обедали и ужинали у себя на 13 метрах.
Зато у нас со временем появился первый в квартире телевизор — знаменитый «КВН». С вредной тёткой Хохловой у нас отношения не сложились, а вот Гершуновы — дядя Дуся (Давид) и тётя Лиза — по вечерам, когда в телепрограмме было что-то интересное, приходили к нам. При этом наряжались, словно в театр. Чинно стучались, проходили, занимали стулья. Соседям мы отводили лучшие места — прямо перед телевизором, чтобы через линзу всё было хорошо видно. Трансляция сперва длилась не больше трех часов: с шести до девяти вечера. А я любила еще, когда до начала передач минут пятнадцать показывали настроечную таблицу, потому что её показывали под всяческую замечательную музыку.
Музыку я любила. А когда Гершуновы сдали угол балерине Элле Зельмановской, приехавшей из Свердловска, я стала мечтать о балете. Элла репетировала, а я пыталась подражать её па. Очень завидовала шикарным пуантам балерины…
Завидовала, завидовала да и придумала, как обзавестись собственными. Когда родители куда-то отлучились из дома, я открыла шкаф и вытащила оттуда мамины туфли. «А что, мама их всё равно не носит, — подумала я, — сейчас же лето, зачем ей эти туфли?» И отрезала от туфель всё «лишнее», оставив только подошвы, носки и лямки.
— М-да… Как-то неудобно в этих «пуантах» танцевать, великоваты что ли?..
…Мама мне ничего не сказала. Она вообще была очень добрая и меня почти не наказывала. Лишь однажды во время прогулки я почувствовала её гнев… Что-то увлеченно рассказывая, я ненароком употребила очень неприличное слово — «зараза». Мама пришла в ужас и хлопнула меня по губам. Да так, что давно шатавшийся молочный зуб вывалился вон. И я немедленно получила две порции вкуснейшего мороженого, которое продавалось в Баку тут и там: одну порцию — в качестве лечения, другую, вероятно, в порядке моральной компенсации.
* * *
Мама моя была по образованию врач, специализировалась на санитарии и всю жизнь следила за качеством воды в Азербайджане. Больше всего она любила книги. Ради этого и русский язык выучила, ведь мировая литература на азербайджанский язык тогда была переведена недостаточно. Мы часто ходили с мамой в библиотеку на улице Басина. Я рассматривала там какие-то книжки, а мама могла час напролет перебирать тома, что-то брала почитать, что-то перечитать. С тех пор я сама полюбила книги. Они привели меня к тому, что мне захотелось нарисовать то, что я прочитала. Сперва были иллюстрации, затем раскадровки…
А когда мама уезжала в командировку, папа зачастую брал по вечерам меня в театр. Я смотрела его представления из-за кулис. Так я и выросла между библиотекой и театром. Со временем я стала помогать папе готовиться к ролям. Дело в том, что в ХХ веке азербайджанский язык несколько раз менял алфавит: сперва перешли на латиницу, после — на другую латиницу, перед войной — на кириллицу, сейчас — снова латиница. А мой отец учился еще на арабском алфавите и на кириллицу так и не переучился. Вот я ему и диктовала роли, а он всё переписывал понятными только ему арабскими буквами. Во дворе, в школе, в нашей большой коммуналке мы говорили только по-русски. Это был общий язык, связывавший многочисленные народности, жившие в Баку. Но благодаря «театральным» занятиям с отцом я начала познавать самый что ни на есть литературный азербайджанский язык!
Если бы папа не был актёром, он бы, наверно, стал кулинаром. Ах, как он любил готовить! Если где-то пробовал новое блюдо, обязательно старался его повторить, и непременно приглашал на пробу автора первоисточника: сравни-ка! Особенно папе удавалась выпечка. Все знали, что таких праздничных шор-гогалов, как у Агададаша Курбанова, не получается ни у кого!
Конечно, сытно жили далеко не всегда. Особенно тяжело было в годы войны. Но так уж принято было в Баку, что никто друг другу не заглядывал в кастрюлю. Кто-то позволял себе курицу, а моя мама порой варила суп из редиски. Не сравнивали, принимали как данность.
* * *
Никогда не забуду характерный эпизод года приблизительно 1946-го. Мама собирала меня в детский сад, а для того, чтобы было удобней причесывать, посадила меня на этажерку с книгами. Вдруг я вижу: мама плачет! Расчесывает мои локоны и плачет! Что такое?! Оказывается, она случайно в одной из книг обнаружила продовольственные карточки, которые потеряла во время войны. Страшно представить, что она тогда пережила, и как мои родители продержались целый месяц без этих жизненно необходимых карточек!
А запах колбасы из театрального буфета до сих вызывает у меня море ассоциаций. Папа приходил поздно, после спектакля, приносил добытую «Докторскую» и они с мамой, тонко ее нарезав, садились ужинать, беседовать о театре, о новых постановках, о событиях дня. Я спала за ширмой на сундучке, но просыпалась от запаха колбасы… Что ж, переворачивалась на другой бок и снова засыпала. Моя порция ждала меня утром.
Папа вообще был запасливый и, когда появилась возможность, покупал всего помногу. Масло сразу перетапливал, другие продукты зимой вывешивал за окно. Холодильников-то еще не было. А летом продукты хранили в специальных ларях-ледниках. Я помню, как привозили во двор лёд для этих ледников, как торговцы специальными крюками вытаскивали отдающие морозом бруски и передавали покупателям. Чуть позже обычный лёд заменили сухим.
* * *
Большой праздник родители устраивали в мой день рождения. Приглашали друзей, коллег. Места у нас не было, поэтому торжество проходило в большой комнате у Гершуновых. На столе обязательно были долма, плов, сыр, зелень, а вот культуры салатов тогда еще не появилось. Мне было совершенно непонятно, о чём говорят взрослые, но я была всё равно счастлива, потому что мне надаривали карандаши, альбомы, книжки…
Вскоре я пошла в школу и там совершила страшное преступление. Я-то сама не догадывалась, что мой проступок ужасен, но на самом деле всё могло кончиться очень плохо. В те времена все учебники начинались с портрета И.В.Сталина — «гениального вождя мирового пролетариата». Но мои родители не удосужились воспитать во мне благоговение перед «отцом и учителем всех народов». И как-то раз на уроке, вероятно, от скуки, я принялась чертить жирные точки аккурат у Сталина в глазах. Моя соседка по парте доложила учительнице, а та немедленно вызвала в школу мою маму: «Кюбра-ханум, как вы воспитываете вашу дочь?!!» Так я впервые узнала, что такое предательство. К счастью, эту историю, что называется, спустили на тормозах. Сталина я после этого больше любить не стала. Да и школу тоже. А мама мне в упрёк не сказала ни слова.
* * *
…Как-то раз поздно вечером, когда я уже спала, папа вдруг меня разбудил и показал мне две фотографии. Я не знала мужчин, изображенных на них.
— Запомни, дочка, — сказал мне отец. — Кто бы ни говорил про них плохое, не верь. Они были хорошими людьми и прекрасными артистами.
Это были Аббас-Мирза Шарифзаде и Ульви Раджаб — азербайджанские актёры, расстрелянные в 1938 году. Вскоре, в 1955 году, обоих реабилитировали за отсутствием состава преступления.
Но моя жизнь была далека от политики. Главной радостью было кино! Фильмы тогда показывали не по нескольку дней, а по нескольку месяцев. Поэтому многие из них мы знали практически наизусть. Например, австрийский мюзикл «Дитя Дуная» я смотрела больше десяти раз и могла произносить все реплики за его главную героиню, официантку Марику, которую играла восхитительная Марика Рёкк.
В квартале от нас были кинотеатры «Форум» и «Низами». На месте «Форума» чуть позже построили большой жилой дом, сейчас там квартира-музей выдающегося азербайджанского дирижёра Ниязи. А «Низами» — солидный, многоэтажный — стоит и сейчас. Там, помимо обычных залов, на самом верху был и летний. Его экран был виден с нашей крыши. Мы с другими детьми забирались на неё через чердак и вглядывались в движущиеся картинки. Да, колонна кинотеатра перегораживала часть изображения, да, звука мы не слышали. Но фильмы-то были знакомы покадрово. Поэтому я могла вместо Марики Рёкк говорить: «Я выросла на Дунае! Я знаю наш народ, его мысли, его чувства!.. Наш народ создал большое искусство!.. Наш театр погиб, но мы создадим новый, потому что мы верим в свои силы!»
* * *
Во время войны на крыше кинотеатра «Низами» стояли орудия. И отсюда в День Победы раздавались залпы праздничного салюта. 9 мая 1945 года мне было всего два годика, но я прекрасно это помню. Ночь, на улице полно народа, все кричат, радуются. А я выше всех, потому что папа посадил меня на плечи. И руки, руки, руки! А тёмная улица то и дело озаряется вспышками фейерверков… И помню, что на окнах кое-где еще долго оставались бумажные ленты крест-накрест.
Крыши в Баку всегда играли особую роль. В самые жаркие летние ночи наши соседи забирались с тюфяками туда ночевать. На крышах и сушили белье. Там же озорничали мальчишки. Как озорничали? А вот как!
Недостаток жилой площади многие соседи отчасти компенсировали балконами и хранили на балконах всякую всячину, в том числе и продукты. Пацаны сооружали себе этакие пики — длинные шесты с острым гвоздем на конце. С пиками они забирались на крышу, а с крыши «охотились» на припасенные рачительными соседями яблоки. Дома у каждого яблоки тоже были, но ведь интересней не полученное от родителей, а добытое на охоте! Однажды эти «охотники» и меня привлекли:
— Будешь стоять «на атанде».
— Это как?
— Мы поднимемся на чердак, а ты смотри, не идет ли кто.
И убежали наверх.
Я встала «на атанде».
Пришли взрослые.
— Так, — думаю, — это, наверно, тот самый случай, когда «не идет ли кто».
Но что делать при этом, мне же не сказали!
Так в задумчивости я и простояла. А мальчишек застукали на чердаке во всей красе и дали им изрядного нагоняя. И я поняла, что стоять «на атанде» — это не моё.
* * *
Летом от жары спасал ветер. Дул порой так, что против было невозможно идти. Меня, крошечную и почти невесомую, ветер вполне мог даже немного приподнять… В бакинском ветре был характер города. Сейчас ветра стало значительно меньше и характер изменился. Да и город стал другим — большим, роскошным.
Тогда же город был простой и уютный. Первые этажи домов еще не были превращены сплошь в магазины и рестораны. И за каждым окном светилась жизнь, виднелись настольные лампы, цветы в горшках. Было очень интересно гулять и представлять, что там происходит, какие люди живут, о чем думают, о чем разговаривают.
Телефоны были далеко не у всех, поэтому люди чаще встречались, беседовали. Танцевали на приморском бульваре под оркестр. Там же могли принять морскую ванну в большой, похожей на дворец, купальне. Много ходили пешком. Ведь все было рядом.
Правда, помнится, что из гостей от маминой подруги, которая жила в двух кварталах от нас, мы неизменно ездили на такси. Не могу объяснить, почему. Пешком там добраться — буквально две минуты. Но мы всякий раз терпеливо, порой чуть ли не полчаса, ждали желанную «Победу» с шашечками и зеленым огоньком. А как же! Семейный поход в гости подразумевал и солидную поездку в автомобиле, хотя бы и за угол. Папа садился к водителю, а мы с мамой — назад.
Впрочем, когда был один, папа с удовольствием ездил на трамвае. И не только потому, что любил этот милый городской транспорт, но и потому, что ему, как актёру, было полезно и интересно наблюдать за другими пассажирами, за их манерами, за их мимикой. Поэтому все роли отца были неизменно глубоки и многогранны. И пусть он подчас выходил на сцену всего минут на двадцать, как, например, в роли иудея в спектакле «Мария Тюдор» по Виктору Гюго, но зритель запоминал его исполнение навсегда.
* * *
Отец был очень творческим человеком, обучил творческому взгляду и меня:
— Погляди, Франгиз, на облако! Кого оно тебе напоминает?
— Лошадь! А вон то — корабль!..
Я искала образы в небе, в орнаментах, в узорах на обоях… До сих пор, случается, смотрю просто на скомканную тряпку, а вижу чей-то профиль, какую-то зверушку.
Я занималась рисунком в Доме Пионеров. Рисовала много. Рисовала всё и вся. И в результате решила поступать на художественный факультет единственного и неповторимого Всесоюзного государственного института кинематографии имени Сергея Аполлинариевича Герасимова.
Папа тогда снимался в фильме «Аршин мал Алан». Оператор-постановщик картины Илья Миньковецкий (по секрету от отца) вручил мне письмо на имя декана факультета:
— Вот, Франгиз, передай. Он мой старый друг и поможет тебе поступить.
Я поблагодарила Илью Соломоновича… Но письмо передала лишь тогда, когда поступила самостоятельно.
Во вгиковском общежитии мне сказали:
— Знаешь, здесь у нас учится на третьем курсе твой соотечественник Фикрет Ахадов. Только он как уехал в творческую командировку в Нарьян-Мар, так всё никак не вернётся. А ведь уже середина сентября.
Прошел сентябрь, прошел октябрь…
Иду я как-то по общаге. И вдруг слышу музыку, знакомую с детства, — «Кюрд-Овшары» Фикрета Амирова.
Пошла на звук. Нашла дверь, из-за которой доносилась музыка. Приоткрыла ее и спросила:
— Можно войти?
Фикрет удивленно поднял на меня глаза:
— Пожалуйста.
Через два месяца мы поехали в Баку, уже как жених и невеста. А в сентябре сыграли свадьбу…
* * *
Чуть погодя, мы поселились в необычном месте. Фикрет устроился оформителем в Дом политпросвещения, что был тогда на площади Молодежи. И директор этого заведения Вели Гусейнович Мамедов на несколько месяцев выделил художнику под мастерскую небольшую комнатку за углом, на Зевинском спуске. Забираться туда нужно было по крутой винтовой лестнице. Удобств почти не было. Высота потолка — метр-восемьдесят. Что и говорить, каморка каморкой. Но мы там прожили аж четыре года. Говорят, с милым рай и в шалаше. Это, конечно, так… Но порой, признаться, накатывало… Помню, однажды я не выдержала и закричала: «В гробу я видела эту Советскую власть!!!» При открытом-то окне, выходящем прямо на военную комендатуру.
Но обошлось. Зато каморка на Зевина была постоянным местом встреч наших друзей. Как все размещались? Как я еще ухитрялась при этом убаюкивать только четырехлетнего Джавида?
Общение с друзьями, творческие споры, любимая работа в кино позволяли забывать о всех сложностях. Да и когда я гуляла по городу, порой забывала, в какой стране живу — такие были удивительные люди вокруг. По вечерам в Баку на променад отправлялась особенная молодежь, словно вышедшая из стильного итальянского кино: девушки в черных чулочках со швом, юноши в костюмах-тройках с галстуками-бабочками и даже с тросточками. Словно и не Советский Союз. Вообще такие люди здесь жили, будто Баку был накрыт таким тёплым уютным абажуром, где расцветала красота, где говорили не о колбасе, а об искусстве…
Я вообще считаю, что у нас в городе есть особенная, необычная энергетика. Словно ось проходит, связывающая землю с космосом. Ведь неспроста здесь столько священных мест. И не зря сюда так стремились завоеватели, паломники и просто переселенцы. И здесь постепенно получился этакий наваристый суп из народов и культур, из гениев и творцов, породивших удивительные шедевры…
В начале 1990-х, с открытием границ, народ стал двигаться кто куда. Некоторые мои друзья тоже решили уехать. «А я? А мы?» — размышляла я, грустно бредя по Ольгинской (сейчас Расулзаде). И вдруг отчетливо представила, что в кармане у меня авиабилет в один конец, что завтра я навсегда покину мой Баку и никогда больше не увижу эту улицу, эти дома, эту набережную, это море. И прохожие, которые еще секунду назад были совершенно посторонними, чужими людьми, вдруг стали мне такими родными и дорогими, что аж сердце защемило.
— Нет, — сказала я себе вслух. — Я не могу распрощаться с моим городом. Я не уеду отсюда никогда.
Франгиз Курбанова — Заслуженный деятель искусств Азербайджана, художник-постановщик игровых и документальных фильмов («Яблоко от яблони», «Лев ушел из дома», «Дачный домик для одной семьи», «Хочу понять» и др.), сценарист, режиссер и художник-постановщик анимационного кино («Аквариум», «Сотвори мечту», «Сон разума» и др.). Профессор Азербайджанской Государственной Академии Изобразительных Искусств. Художественный руководитель независимой студии анимационного кино «Бирлик» («Единство») при Союзе Художников Азербайджана. Участник и призер многочисленных кинофестивалей (Польша, Испания, Узбекистан, Украина, Россия, Грузия, Иран и др.)Специально для журнала «Баку», 2020 год
Рисунки: Варвара Помидор