Ночной Баку полон неожиданностей. Оказывается, прогуливаясь по Торговой, можно запросто встретить всемирно известного человека. Более того, несмотря на невероятно плотный график визита, он согласится встретиться вновь и в книжном кафе расскажет о своей работе, о своих героях, о своей жизни. Так VIP-гостем нашего журнала стал писатель, драматург, историк, телеведущий Эдвард Станиславович Радзинский.
Баку. Дома. Зрители
Я немножко иначе представлял этот город. Я думал, что здесь больше «новостроек» времен Иосифа Виссарионовича… Очень много старых домов — домов XIX века, начиная от дома Тагиева. Очень много бывших дворцов, и они сразу видны. И еще мне очень понравилось это изуродованное здание времен конструктивизма по пути к вам, которое банк пытается сделать похожим на все, но оно все равно выпирает оттуда. И эта гармошка 30-х годов безумно красива. Оно такое настоящее.
И еще меня очень порадовало, что мои «занудливые» передачи здесь смотрят. В России — это понятно… Там смысл этих передач объяснил один из наших актеров. Он много снимается и попросил лифтершу выгуливать его собаку. И вот однажды увидел, что та пропускает прогулку. Он пошел искать эту бабушку-лифтершу. Нашел — она сидела и смотрела мою передачу про Моцарта. Он спросил: «Ты хоть что-то понимаешь?» Она ответила: «Не очень, но интересно!» Вот это и есть формула телевидения. До тех пор пока оно эмоция, а не информация — это телевидение. А когда оно информация — это лекция. Ее нельзя долго смотреть, вы все время будете помнить, что вам должны позвонить, и вы тоже… И вот телевидение — это порой не очень понятно, но интересно.
Конечно, это радостно, что где-то за пределами той нам с вами хорошо понятной страны это смотрится тоже. А то, что меня здесь смотрят, я понял сразу, и для меня это был большой сюрприз.
Чингисхан. Нерон. Смирители революций
Российская и Европейская история мне понятны. А Востоку я могу лишь удивляться, восхищаться им. Один дядя все время уговаривает меня написать про Чингисхана. Как вы догадываетесь, этот дядя очень богат и думает, что если заплатить много, то я расскажу про Чингисхана. Я не могу ему объяснить, что я не знаю про Чингисхана. То есть я знаю про него, но не Знаю. Как Знаю, к примеру, про Нерона. Нерон — это декадент. Что такое история про Нерона и Сенеку? Это история про Станиславского и Мейерхольда. Есть классик Станиславский — Сенека. И появляется негодяй «мейерхольд», который все начинает крушить, потому что он автор непристойных песен, которые всюду поют. Он современный, он крутой! И потому этот крутой, который вступает в противоречие с ритмом Рима, с его величественностью, пафосностью, — хулиган… Это мне все понятно. А кровавый Чингисхан… Дело в том, что даже Сталин — не Чингисхан, он все равно наш. Он определенный смиритель революции. А Чингисхан не смиритель революции. Он — порождение Востока.
Есть разные смирители революций. Есть европейские — Наполеон, Кромвель. А есть азиатские, которые плоть от плоти, кровь от крови — от азиатской революции. Это Сталин. И другого быть не могло. Потому что если б не было Сталина, был бы какой-нибудь Малин, но такой же. Потому что Троцкий был маловат для того, чтоб смирить азиатскую революцию 1917 года, которая вырвалась из крови мировой войны. И она стала такой же кровавой. И потому смиритель тоже пришел заслуженно кровавый.
Телевидение. Съемки. Пафос
Что такое телевидение для меня? Это импровизация. Если я подготовлюсь — это будет лекция. Я должен лишь подумать о главном, о том, что я хочу им сказать.
Я записываю две серии сразу. Ну, разрешаю группе пописать в середине — вот и все. Поэтому до того, как я войду, они должны придумать все перемены планов, которые будут на следующей серии и так далее.
Для телевидения я очень выгоден, потому что я очень дешево записываю. Две серии — раз и все свободны. Но попробуйте бесстрастно рассказать две серии. Это все равно должен быть театр, в котором обязательно есть кульминация, поворот сюжета и какая-то затравка на следующую серию. При этом в голове у меня метроном. Я должен помнить, что, к сожалению, меня сократить невозможно. То есть можно, но будет непонятно. Поэтому я должен рассказывать ровно 52 минуты, ну 55 максимум, чтобы потом самому не мучиться — сокращать. А сокращение, которое я никому не доверяю, — это мука, потому что мне кажется, что в каждом слове есть логика, психология и все, что отсюда следует.
В чем еще трудность. Я не актер. Поэтому пафос и страсть всегда преувеличены. А время, в котором мы с вами живем, враждебно пафосу и справедливо. Пафос его обманывал столько лет. Язык нового времени — стёб. Он понятен, но мне он не интересен. Я рассказываю так, как мне удобно. Мне удобно рассказывать на этом ритме, преувеличенном, потому что этот ритм дает возможность думать. Я абсолютно свободен. Глазок зажгли, люди цепенеют, а я с этого момента только начинаю жизнь. Я никого не вижу.
Вы понимаете, в чем игра… Когда перед тобой пустота и только оператор, который делает свою работу, приходится говорить так, чтобы он забыл о ней и планы получились плохими — это бы значило, что он слушал. Сейчас, чтобы такого не случилось, нанимают несколько камер.
И я придумал говорить аудитории. Несколько передач у меня было — выступления. Вы понимаете, что это такое? Это словно прямой эфир, который остановить нельзя — там сидит зал, заплативший очень большие деньги. И я не могу прервать свое выступление, сказать «А вот сейчас мы переговорим».
Одну передачу мы снимали в Большом Концертном зале в Санкт-Петербурге. Знаете, сколько там мест? Четыре тысячи с чем-то. И он заполнен. И я должен их держать так, чтобы в перерыве они не ушли. Потому что если я увижу пустые места, то как бы я себя ни накручивал, мне говорить будет очень трудно.
А говорить на полный зал, когда люди аж свешиваются с дальних балконов, легче. Легче, чем говорить в пустоту.
Выступления. Репертуар. Наполеон
Я рассказываю о том, что хорошо знаю. Причем знаний должно быть больше, чем на одну или несколько передач. Они не должны помещаться. Ведь в телевизоре на крупном плане видно, что вы знаете больше, чем говорите. Вы можете нести абракадабру, но всегда видно, знаете ли вы о том, о чем говорите. Если вы не знаете по теме больше, чем говорите, непонятно почему, но тогда вас не очень слушают. Вы должны обязательно знать больше намного.
Я стараюсь не думать про то, кому я говорю. Я говорю себе. Потому что мне самому интересно выяснить некие обстоятельства, так назовем. Практически это репетиция или перед книгой или после книги — но перед новой.
Я не должен помнить текст. Я должен помнить, зачем я пришел. Потому что если я не знаю, мне там делать нечего. Более того — и вы внутренне будете знать, что вам со мной делать нечего. Поэтому мне простится и преувеличенность, и тембр голоса, все простится.
Мне совершенно безразлично, что интересует аудиторию. Я формирую репертуар… так назовем его… исходя из одной вещи: что интересует меня. Наверно, к ужасу Первого канала, я ему объявил, что буду делать четыре серии про Наполеона. В ближайшее время страна это увидит. Конечно, у канала свои представления, но у меня свои, и каналу приходится с этим мириться, потому что иначе я не смогу работать.
Моя задача рассказывать то, что я считаю необходимым рассказывать сегодня. Мне кажется, история про человека, который соревновался с Александром Македонским, очень важна для тех, кого вы называете молодым поколением.
Рассказываю я о том, где для меня есть необходимый нравственный… нравственный, я повторяю!.. урок. Предположим, история того же Сталина или того же Наполеона. Он сам говорил, что все завоеватели хотели одного — железом и кровью завоевать целый мир. И никому не удалось. А один со своего креста без всяких армий взял и завоевал мир просто любовью. Вот простой вывод, который сделал Наполеон на острове Святой Елены.
Имя России. Сталин. Грозный
Те, кто [в проекте «Имя Россия»] выбирали Сталина, выбирали не его, а свое негативное отношение к той жизни, которой они живут. Это главное. Они хотели сказать «фи». Тот капитализм, который есть в России, им не понравился. Им не понравились лица этих новых олигархов. И поэтому, когда они видят это воровство, возникает мысль «Сталина бы на вас». Им близок миф про справедливого шейха во главе государства, который денег не любил, денег сам не имел, у него были одни сапоги, правда, кроме того ему принадлежало все государство… Но это мелочь…
А есть второй момент, который в конце моей последней передачи про Сталина я озвучил очень четко. Дело в том, что любимым героем Сталина был Иван Грозный, про которого Карамзин очень точно объяснил: после смерти Ивана стоны его жертв умолкли, потом их кости сгнили. А народу остались памятники государственной силы и великих побед. И постепенно прижизненное имя Ивана – Мучитель — заменилось очень уважаемым в Азии именем Грозный. Но история памятливее людей. История все равно запомнила: Мучитель!
Николай Второй. Герои. История и личность
Меняются понятия. Не было более презираемого человека в России, чем Николай Второй — когда он упал. Ни один уважаемый интеллигент не мог сказать «Мой герой — Николай Второй».
И когда выходила моя книга, то в Newsweek вышла статья «Возвращение популярности». Она была неправильной, надо было написать «Обретение популярности», потому что Николай Второй вдруг стал одним из самых популярных личностей в России.
Народ всегда народ. Он всегда прав и одновременно всегда заблуждается. Молодежи надо иметь какую-то планку, кого-то любить. Вы можете любить «Битлз» или Наполеона. Для меня лучше второе. Я не представляю молодого человека, который любит Кутузова — толстого, одноглазого…
Нужен образец. Французы, условно, будут любить молодого человека под названием Сен-Жюст, который красавец… или Камила Демулена, который был уродом, но изображался красавцем. Вкусы народные меняются, но хорошо, когда у молодежи есть фигура, с которой они себя хотят персонифицировать. Очень плохо, когда они ничего не имеют.
История требует людей, история выдвигает людей, история создает требования, которым герой должен удовлетворять. Условно говоря, на первом периоде революции нужен театральный герой-любовник — это Троцкий, который умеет говорить, который картинен как Революция. Есть человек за занавесом, это Ленин, который двигает революцию. Потом наступает время, когда революция заканчивается. И нужен демократ, который может формировать, способный к интригам.
Есть люди, которые делают революцию, а есть, которые должны пользоваться ее плодами. Это совершенно другое. История предъявляет ряд требований, которым должен соответствовать персонаж, который в этот момент выходит на сцену.
В начале революции есть оратор Мирабо, но потом приходит молчаливый, скупой на слова Робеспьер. Потому что наступает другой период. Более того, толпа требует его, она его обожает. А Мирабо, который похож на ниспровергнутый галантный век, уже толпу раздражает… Очень трудно соответствовать времени, особенно в период революции. Время меняется.
Но и сила личности, которая формирует историю, формирует время, тоже есть. И насколько она формирует время — зависит от личности.
О Кромвеле говорили: «Великий ли Кромвель? Великий! Но каков злодей!». Так и про Сталина можно сказать: «Великий? Великий! Но каков злодей!». Вот такая фигура. Поэтому прелесть этого всего — в сложности. Всегда надо понимать, как любое время, любой деятель очень непросты. Человек вообще существо таинственное. Поэтому требовать оценки — нельзя. Лучший, единственно правдивый ответ историка (мой любимый) состоит из двух слов: «Я не знаю».
Писательство. Популярность. Персонажи
Какое спокойное творчество? У меня в карманах два телефона, в Москве осталось еще четыре. Если я соединю все эти номера в один, я просто буду беспрерывно говорить по телефону. Поэтому покоя с определенного времени у писателя нет.
Здесь наступает нормальная вещь: с одной стороны вы врете всем, что устали от беспокойства. Но если вам дадут этот полный покой, вы скажете: «Боже мой! Что-то произошло! Меня оставили в покое, значит, дело мое очень плохо». Так же как если вас начинают все сильно хвалить, это значит, что вы или умерли, или с вами что-то плохо — вы стали плохо писать.
Поэтому если вы слышите про себя какие-то гадости, вы должны быть спокойны, вы должны понять, что это кого-то успокаивает. Есть очень много очень хороших писателей, которые абсолютно незаслуженно забыты… они просто не ко времени, в силу многих причин у них не вышло. И если они вас поматерят, вы должны быть снисходительными и понимать: это делается для того, чтобы выжить. Он вам не завидует! Он хочет жить и работать дальше. Когда он вас выругал, ему это помогло. Ему стало легче писать.
Ко всем героям я отношусь с симпатией. Если артист, который играет страшного, кошмарного шекспировского Ричарда, испытывает к нему одну антипатию, он просто не выйдет на сцену.
Понять, как вы помните, это значит простить. По замыслу, вы не должны его прощать, но в процессе работы ваш герой становится вашим лучшим другом. Вы должны, во-первых, все о нем знать, а во-вторых, вы должны говорить его ритмом, его языком. Это очень важно — любить персонаж, особенно если вы его придумываете. Представляете: Достоевский не любит Раскольникова, который пошел убивать старуху! Нет! Любит, знает! Более того: он — Раскольников в этот момент!
Коли вы не идете с Иосифом Виссарионовичем мучить тех, кого он мучил, у вас ничего не получится, вам никто не поверит.
Маркетинг. Спонсоры. Деньги
У произведения есть только два варианта, чтобы увидеть свет — коммерческий или государственно субсидированный.
Сдают у меня спектакль в театре Маяковского. Там есть реплики, которые вызывают радость зала. Вы понимаете, сейчас будет сдача, они услышат реакцию зала, и эти реплики выбросят. Ну условно говоря, «У нас без доносов, как без снега, земля вымерзнет»… Лунина (герой пьесы «Лунин, или смерть Жака») предупредили, чтобы реплику произнес быстро, а в зале чтоб не было никакой реакции… Сдают, никакой реакции…
И вот я приезжаю в свободную страну — Соединенные Штаты Америки, где ставят ту же пьесу, в Jean Cocteau Repertory Theatre. Там говорят: «Знаете, сегодня придут спонсоры. Пьеса несмешная, но, пожалуйста, хохочите, а то они не дадут денег».
Словом, то вы зависите от тех, то вы зависите от этих. Весь вопрос — от кого менее противно? Менее противно зависеть от денег. Но иногда и это так противно!
Литература. Издатели. Американский роман
Литература — вещь, которая обрекает вас на не очень удобную жизнь. Вы же не инженер, который работает для других, вы не доктор, который лечит других. Это все высокооплачиваемые в капитализме профессии. Вы — писатель, который прежде всего работает для себя, для собственного удовольствия, и рассчитываете, что приятное вам будет приятно еще каким-то людям. Вы же не можете сказать: «Я занимаюсь истинной литературой, и вы ее должны любить». Вы должны навязать свою душу, свое представление о мире другим. Это очень нелегкий путь. И требовать здесь справедливости невозможно. Дело в том, что публика чудовищно непостоянна.
Есть тысяча всяких условностей. Когда я начал делать исторические вещи в России (на Западе у меня все было нормально сразу), то издательство «Вагриус» печатало меня крохотными тиражами, очень меня любя и уважая. Потому что уличные лотки мои книги не брали. Им говорили: «Ну что вы! Это читает весь мир!» («Николая» тогда издали в 28 странах). Однако никто не хотел, никакие киоски. И, боюсь, если бы я не выступал на телевидении, это бы, возможно, продолжалось. Но я к этому был абсолютно готов. Я знал, как поменять тему, и знал, как написать, чтобы взяли все. Я точно знал и уверяю вас, что в любой стране, в которую я бы приехал, я бы мог написать книгу, которую читают. В Америке я просто отдавал сюжеты, которые впоследствии стали фильмами. Потому что я точно знал, как сделать фильм в Америке, который можно поставить и продать. Я мог бы делать такое десятками. Также как я мог бы написать американский роман.
Свобода. Бренд. Чтение
Я всегда был свободным человеком. Можно быть абсолютно свободным и в стране рабов. Я писал все, что хотел. Просто я разделил: у меня был театр письменного стола и другой. Сейчас театра письменного стола нет. Даже если я напишу какую-нибудь чепуху, ее заберут и поставят. Дело в том, что с какого-то времени у вас нет фамилии, у вас есть то, что называют бренд. К сожалению. Ясно, что придут, сделают вид, что понравилось. А если не понравилось — не уйдут.
С какого-то времени ваша задача — не давать. Вот сейчас моя задача не дать по некоторым причинам два романа, которые я закончил. А у них задача — взять. В конце концов могу я сделать два подарка самому себе? Я их все время добавляю. Скоро один станет в тысячу страниц. Значит, его нужно издавать в двух томах. А они говорят: «А давайте в трех!» Потому что выйдет дороже. Понимаете, это не радость.
Это происходит не со всеми. С очень хорошими писателями, которые тоже «бренды», это не происходит.
Моя беда в том, что я один из самых больших эгоистов. В силу времени, я сосредоточен только на одном человеке. У меня к нему очень много претензий, поэтому у меня нет времени иметь претензии к другим. Это не снобизм, что я не читаю других писателей. Я пытаюсь.
Мне нужно прочесть за день три-четыре книги. Я читаю абзацами, а не предложениями. Раньше я даже думал, что все читают так. Более того, эти абзацы остаются в моей зрительной памяти.
Я одновременно, параллельно пишу три-четыре вещи, чтобы мне не было скучно. И в день по теме мне нужно читать несколько книг. А ведь есть Интернет, и благодаря ему я понимаю, что пока работаю — они еще издали! Захожу на сайт Библиотеки Конгресса и узнаю, что выпустил книгу какой-то идиот, который наверняка ничего не знает, но тем не менее написал! Я обязан все-таки узнать, мне интересно. И вдруг я узнаю, что, оказывается, он совсем не идиот!..
Читать книгу по теме очень интересно всегда.
Слово. Премии. Новое поколение
Был в России такой художник Зверев, после смерти ставший знаменитым и хорошо продаваемым. Вот он шел — видит плакат, останавливается и говорит: «Как красиво!» Я думал, что он издевается. А он — художник. Он так видит! Ему в том плакате нравились цвета, в следующем нравилась композиция, а в том — пятно. Ему все время что-то нравилось. Запомните, очень важно, чтобы вам нравилось.
Слово очень ценно. Я был два раза во главе литературных дел.
Я был во главе премии «Большая книга», я ее даже придумал. И я лет пять был во главе попечительского совета премии «Дебют». Я читал в конце то, что выбирали другие. И вы знаете, во всем том ужасе, который я читал, всегда были вещи, которые меня страшно заводили. Там были удивительные, божественные строчки. Я думал: «Боже мой! Как он это придумал?» Это был взгляд людей другого поколения, которые, часто мечтая о премии, пытались «быть в струе». Они думали, если все пишут гадость, то надо и свое этим немножко посыпать. Чтобы с матом, чтобы о наркотиках. Одна юная, румяная девушка из провинциальной Костромы писала о непристойностях, которых она явно никогда не делала. Вначале я был зол, я говорил: «У меня всего одно условие: пусть она это прочтет вслух!» И все равно там были строчки!
…Есенин — результат революции. До революции это был просто дядя, которого Клюев привел читать императрице, чтобы та поняла, что он тоже хлыст. Революция всегда выкидывает какие-то вещи, выявляет серьезных людей, они раскрываются. У нас тоже недавно была революция, но она никого не выбросила, как ни странно. К моему изумлению. Есть молодая плеяда, но в ней нет Булгакова, нет Пильняка… Вот следующие, которые придут, уже могут стать. К сожалению, это общество, которое воспитывалось без Евангелия, — в определенном вакууме.
Да, я верующий человек. Очень сложно писать, будучи неверующим.
2009 год