Когда я родился, мы жили напротив той самой монтинской Башни — на третьем этаже трехтажного дома, построенного в конце 1920-х годов. Архитектором этого симпатичного конструктивистского здания был Александр Платонович Иваницкий. В 1924-1925 годах, как пишет в книге «Архитектура советского авангарда» Селим Хан-Магомедов, «А. Иваницкий совместно с А. и В. Весниными разрабатывал схему генеральной планировки Баку и его окрестностей, предусматривавшей решение экономических, технических и архитектурно-планировочных задач в масштабах примыкающего к крупному городу промышленного района».
«Проектом предлагались: перепланировка самого Баку с реконструкцией его существующей застройки с целью приближения его к типу города-сада (в частности, введение в город зелени — скверов, парков, бульваров), создание в границах города новых полуавтономных жилых комплексов (с планировкой типа «пригороды-сады»), включение в общую систему расселения промышленного района существующих небольших пригородных поселков (Сураханы, Сабунчи, Балаханы, Романы, Ахмедлы и др.), создание новых крупных поселков-садов для рабочих-нефтяников, приближающихся по размерам к типовому городу-саду.»
На фотографии Соломона Кулишова и Рафика Нагиева из альбома «Баку с птичьего полёта» (1973) мой дом виден внизу.
Наша семья состояла из пятерых человек: мама, папа, бабушка, дедушка и вот я. Мы жили в трехкомнатной квартире. Да только жили мы в «уплотнении». Это означало, что в квартире жили и другие люди. Вообще-то «уплотнением» после революции называлось подселение в просторные апартаменты, принадлежавшие зажиточным горожанам, людей, лишенных до той поры нормальной жилплощади и, как правило, иного социального класса. Но в нашем случае «уплотнение» было просто небольшой коммуналкой. Когда я появился на свет, мои родные жили в одной, хотя и самой большой комнате (18 кв.м!), а две другие комнаты занимали две одинокие старушки — Татьяна Федоровна Козина и Марья Афанасьевна Огурцова.
«Марьафанасьна», как сокращенно называли её все, когда-то работала учительницей географии, а на пенсии заделалась активисткой детской комнаты милиции. Сгорбленная, сухощавая, в каком-то шапокляковском наряде, она ходила по школам и выясняла, никто ли не нашалил. Беда была в другом: одинокая Марья Афанасьевна увлекалась кошками, что не могло не отразиться на гигиеническом состоянии ее комнаты, откуда выразительно попахивало. Привычка варить кильку для дворовых кошаков тоже изрядно обогащала аромат. Не говорим уже о необычных туалетных привычках соседки. Словом, у моей брезгливой бабули были поводы относиться к Марьафанасьне без излишней почтительности.
На Новый год Марья Афанасьевна не наряжала ёлку, а украшала свой буфет. Из открыток она вырезала ёлочки, зайчиков, медвежат, перекладывала все ватой-снегом и на центральной панели ее буфета возникал уютный зимний лес. Марья Афанасьевна приглашала меня в гости и я любовался новогодней сказкой в полутьме соседкиной комнаты.
Как-то раз Марья Афанасьевна подарила мне набор открыток «Баргузинский заповедник». С них началось мое увлечение комплектами открыток, которые мы называли «видами». Собирал их много лет, а когда наскучило, сдал большую часть в книжный магазин. На вырученные 15 рублей купил радиоприемник «Марс», который быстро сломался.
Другая соседка, баба Таня, занимала самую маленькую комнату, с одним окном. Буфет, гардероб, кровать, стол, маленький холодильник, печка-буржуйка и два старинных стула — вот и вся обстановка. Маленькая, ласковая, баба Таня стала моей нянькой. Гуляла со мной, возила меня на бульвар. Как выяснилось много позже, баба Таня до пенсии работала в КГБ, уборщицей. Так что если меня кто-то спросит о спецслужбах в моей жизни, мне будет хоть что-то сказать.
Когда к нам в гости приходили мои троюродные сестры, мы резвились в коридоре-прихожей. Вытаскивали оба «бабытаниных» стула и сооружали из них автомобиль. Стул, у которого были подлокотники (вероятно, это было полукресло), становился кузовом.
В темном углу прихожей, слева от входа, была стенная печь, которая на моей памяти уже давно не работала. Рядом с печью стояла также неработающая стиральная машина, на которой находилась стопка журналов «Агитатор», выписывавшихся Марьей Афанасьевной. Или она приносила их откуда-то? Видал я неинтересные журналы, но «Агитатор» своей унылой суконностью выделялся даже среди самой скучной советской прессы.
Справа от входа был туалет — крошечное помещение, отчего потолок казался очень высоким. Помню тяжелый деревянный стульчак на унитазе и уходящую далеко вверх трубу, с бачком на вершине. С бачка спускалась цепочка с керамической рукоятью — для смыва.
И, наконец, важнейшее коммунальное помещение в квартире — кухня. В кухне было две газовые плиты: одна из 4 конфорок (две — наши, две — бабы Тани) и одна маленькая на две конфорки — Марьи Афанасьевны. Из кухонной мебели выделялся большой шкаф, который, насколько я понимаю, входил в комплектацию квартиры. Он не был встроенным, но был намертво примонтирован к стене. Подобный шкаф был в квартире и моей другой бабушки, в соседнем доме.
На кухне было окно, выходящее во двор, с широченным подоконником. Я очень любил сидеть на этом подоконнике и глядеть наружу. А чтобы я не кувыркнулся с третьего этажа, окно перегородили тремя деревянными планками.
К кухне примыкала ванная комната. Там был умывальник и даже ванна. Но в ванне никому мыться и в голову не приходило. В ванне держали запас воды, потому что с водой всегда были сложности. В ванной мылись стоя, благо, был сток, называвшийся «трап». Воду грели в вёдрах, кипятили на плите.
А новорожденного меня купали в ванночке в кухне. В совсем холодные дни ванночку устанавливали в комнате бабы Тани, потому что у нее была печка.
В кухне под столом хранили мою игрушечную машину подъемный кран марки ЗИЛ. Она была такая большая, что снимая поворачивавшийся кран с площадки, я спокойно усаживался позади кабины и ездил по квартире, перебирая ногами. Только бабушка переживала, что я напорюсь на штырь, на который насаживался сам кран.
А в прихожей хранилась моя педальная машина, о которую спотыкались многие гости. Жаль, что я очень мало успел на ней покататься. Взрослым не всегда хотелось волочь эту громоздкую конструкцию во двор. А ведь у неё даже фары зажигались! Если, конечно, удавалось достать плоскую батарейку — изрядный дефицит.
Из других игрушек той поры вспоминаю жестяную пеструю юлу, заводного шагающего робота, восьмиколёсный луноход на веревочке (бабушки меня поддевали: «Давай из него сахарницу сделаем!») и желтую фанерную хоккейную клюшку с надписью «Спартак». Зачем мне ее купили? Хоккея в Баку отродясь не было. Но мячики клюшками, кажется, гоняли, да…
